Чем больше я живу здесь, тем больше понимаю, что деревню из девушки никак не вытащить. И Шариков останется Шариковым, то есть, Чугункиным.
Много читаю Сноб, потому что все местное меня раздражает. Да, не отнять у немцев того, что их, и иногда в том самом месте, в котором детсадовская подружка, толстуха Аленка прятала руки, за что получала потом по жопе, все сжимается от того, что я осознаю, что читаю Гете в оригинале, купив за евро (sic!) "Метаморфозу растений", и дневник Дюрера, и, бля, ненавистного Хайдеггера, этого мизантропа, чтоб был он неладен! И все, все, что я хочу прочесть, было аккуратно и точно переведено на немецкий, и я тащу из библиотеки Делеза, и Жижека, и Рансьера, и Онфре, и Нонси. И я тону каждый раз в своем маленьком, ограниченном герменевтическом круговоротике. Я люблю это, и жизнь себе свою не могу представить без этого, и каждый раз у меня истерика, когда я представляю себе, что когда-то придет момент, когда мне придется отложить свои книжки. Я представляю себе, что просто попаду под машину, или под трактор, потому что жизнь моя потеряет смысл - так же, как потеряла бы его, если бы я перестала рисовать и делать коллажи.
Но это не все.
Кроме всего этого, прекрасного, во мне сидят какие-то Достоевские и Есенины. (И ваша, ах-ах, со-ци-о-ни-ка никак не может определиться, кто же я такой. Чебурашка, наверное.) И они переваривают Жижеков и Делезов, и в организме моем даже находятся нужные ферменты - научная литература не лезет по-русски. И иногда мне кажется, что в этом субъективном восприятии есть что-то очень-очень принципиальное, что русский язык вовсе не создан для научной или философской литературы. Он создан для поэзии (превед, Есенин) или для дикого, в крайнем случае морального самокопания (превед, Достоевский). Поэтому я захлебываюсь какими-то рассуждениями Мурашовой или Бильжо, а не читаю фельетон "Южно-немецкой".
Иногда мне становится страшно, и я не знаю, как жить. Как уложить свою сугубо русскую, истерическую душу в один ящик со своей евроцентрической головой, как объединить полное отсутствие логики с полным набором всех логик; как жить с другими людьми, у которых есть только одна сторона (из трех, если уж на то пошло, то Лакан все-таки где-то мае рацiю), как их любить, как с ними говорить и о чем, как писать для них, как творить!
Много читаю Сноб, потому что все местное меня раздражает. Да, не отнять у немцев того, что их, и иногда в том самом месте, в котором детсадовская подружка, толстуха Аленка прятала руки, за что получала потом по жопе, все сжимается от того, что я осознаю, что читаю Гете в оригинале, купив за евро (sic!) "Метаморфозу растений", и дневник Дюрера, и, бля, ненавистного Хайдеггера, этого мизантропа, чтоб был он неладен! И все, все, что я хочу прочесть, было аккуратно и точно переведено на немецкий, и я тащу из библиотеки Делеза, и Жижека, и Рансьера, и Онфре, и Нонси. И я тону каждый раз в своем маленьком, ограниченном герменевтическом круговоротике. Я люблю это, и жизнь себе свою не могу представить без этого, и каждый раз у меня истерика, когда я представляю себе, что когда-то придет момент, когда мне придется отложить свои книжки. Я представляю себе, что просто попаду под машину, или под трактор, потому что жизнь моя потеряет смысл - так же, как потеряла бы его, если бы я перестала рисовать и делать коллажи.
Но это не все.
Кроме всего этого, прекрасного, во мне сидят какие-то Достоевские и Есенины. (И ваша, ах-ах, со-ци-о-ни-ка никак не может определиться, кто же я такой. Чебурашка, наверное.) И они переваривают Жижеков и Делезов, и в организме моем даже находятся нужные ферменты - научная литература не лезет по-русски. И иногда мне кажется, что в этом субъективном восприятии есть что-то очень-очень принципиальное, что русский язык вовсе не создан для научной или философской литературы. Он создан для поэзии (превед, Есенин) или для дикого, в крайнем случае морального самокопания (превед, Достоевский). Поэтому я захлебываюсь какими-то рассуждениями Мурашовой или Бильжо, а не читаю фельетон "Южно-немецкой".
Иногда мне становится страшно, и я не знаю, как жить. Как уложить свою сугубо русскую, истерическую душу в один ящик со своей евроцентрической головой, как объединить полное отсутствие логики с полным набором всех логик; как жить с другими людьми, у которых есть только одна сторона (из трех, если уж на то пошло, то Лакан все-таки где-то мае рацiю), как их любить, как с ними говорить и о чем, как писать для них, как творить!